Издательство<Андреевский флаг>выпустило в 2004 г. книгу рассказов<Крест>Вячеслава Дегтева

Вячеслав Дегтев — воронежский писатель и первый автор, удостоенный национальной литературнй премии<России верные сыны>по разделу прозы.

Один из рассказов — по событиям 3-4 октября 1993 года .

СВОБОДА

Некоторое время он был центром внимания в камере. На прогулках зеки показывали на него глазами; старые менты хлопали по плечу и говорили:<Этот вот!>—<И не подумаешь!>— отзывались молодые. А он молчал. Молчал, когда дергали на допросы, молчал вечерами, когда блатата приставала с приколами, молчал на прогулках и во время кормежки; молчал, когда били, молчал, когда все смеялись, обкуренные дурью; молчал ночью, молчал днем, сидел у окна и корил крошками сквозь решетку воробьев, которые шли к нему чуть ли не в руки; если выглядывало солнце и освещало его открытое лицо, оно озарялось каким-то внутренним светом, и видно становилось, какой он еще молодой, совсем мальчишка, наверное, едва тридцать исполнилось; но иногда — то ли свет так падал, то ли еще почему, глаза его темнели и светились такой всепожирающей ненавистью, что делалось не по себе. Странный, в общем, и загадочный был человек.
Заговорил после суда. Вошел в камеру за вещами, просветленный и опустошенный. Вошел легко, словно только что тяжелый груз сбросил. Попросил с порога пить и чего-нибудь поесть. Конвойный за спиной хлопнул ладонью по ладони, показывая кирпичную кладку:<стенка!>По камере вмиг прбежал холодок, и парня сразу окружили, даже блатные, кто еще вчера издевался над ним и бил — и те зауважали. Нанесли колбаы, сала, сгондобили чефирь. Парень поел, попил и заговорил вдруг

+ + +

Нас было тринадцать. Я шел во второй тройке. Сперва вели подвалами, потом поднялись на поверхность. Кто-то спросил:<Куда вы нас?..>Конвоиры молчали. Наша медсестра Ксюша сказала:<Нас просто выводят из-под обстрела>. Конечно, Ксюша была права. Нас выведут и все. Как можно иначе — без суда и следствия? Ведь с нами двое депутатов
Когда вышли из подземелья, увидели редкую, словно разбавленную желтизну кленов; полуоблетевшие, они поразили меня своей беззащитностью, — наверное, отвык от тихих осенних красок за время сидения в холодном темном здании, да под обстрелом Между серыми домами синело небо, ясное, бездонное, и странно было видеть на земле черные лужи запекшейся крови, по которым нас вели, — кровь как гудрон, липла к подошвам. Направо и налево от нашей колонны лежали трупы нападавших, молодые, а то и вовсе безусые ребята, омоновцы и солдаты, — их лица заносило опавшей листвой. Листья прилипали к свежим ранам, словно желтые пластыри Кто погнал на смерть этих ребят? Зачем? Во имя чего? Я повел взглядом с замиранием сердца: нет ли,случаем, брата? Сопляк, польстился шалыми деньгами — после армии записался в ОМОН. Недавно, когла начались эти кровавые события, я спросил его:<Что, и по людям стрелять будешь?>—<Прикажут — буду!>— жестко ответил брат. Я усмехнулся: тоже мне вояка! Знал, что все это его вечная бравада. Всегда хотел казаться суперменом, на самом-то деле он у нас не такой Слава Богу, среди убитых его не было.
Вели задворками. По обе стороны плотными цепями стояли люди в бронежилетах.<У-у, суки! — кричали они. — Быдло! Люмпены! Дешевой жизни захотели!..>Ударили одного из депутатов. Тот взвился:<Я — неприкосновенный!>Тогда его и еще одного депутата, который размахивал красной корочкой, выдернули из колонны и повели к машинам.
— Куда вы нас? — встрепенулась Ксюша. — Послушайте! Мы же градане одной страны, одной крови, и все хотим, чтобы было лучше, — почему вы нас бьете?
— По кочану! — хохотнули из оцепления. Тут упал один из наших, совсем уже старик, и омоновец стал бить его по голове, приговаривая: — По кочану! По кочану!
— Изверг! Садист! — закричала Ксюша, и ее тотчас выхватили из колонны.
Когда под гогот солдатни ее рыжая голова, как кленовый листок, исчезла среди их массы, несколько человек, з тех, что были ближе, дернулись было отбить Ксюшу, но их загнали в колонну прикладами.
Многие из нас тряслись от страха, и все-таки я жалел, что ввязался в это гиблое дело неделю назад. Мама в тот день — видно, сердце ей подсказало, что ухожу не на рыбалку, — стала передо мной на колени, обхватила руками ноги Но я ушел.
Нас подвели к стадиону. Ближайшие крыши, словно вороньм, были облеплены черными фигурками людей. Они глазели, переговаривались, показывали пальцами, иногда свистели. Для них это было что-то вроде цирка.
Впереди меня шли трое ребят в черной форме и хромовых сапогах, — они держались друг друга, словно скованные одной цепью. Пели слаженно и громко:< Врагу не сдается наш гордый<Варяг>, пощады никто не желает >У одного из них, заметил, из рукава виднелась наборная рукоятка ножа, -плохо обыскали. Проходя мимо контейнера с мусором, он выхватил кусок старой полуразбитой оконной рамы, отломал боковины — и поднял над головой крест. Омоновцы попытались было отнять, но товарищи его заслонили. Так их и поставили первыми к бетонному забору стадиона, лицом к стене, н возвышенное место, словно наблюдать: ну, что же будет делать этот парень с ножом и крестом, и вся эта троица? Они повернулись и закричали зевакам, что расселись по крышам:
— Россия, проснись! Мы русские, с нами Бог!
С крыш полетели крики, свист, улюлюканье. Там как будто собрались бандерлоги Было ощушение, что находишься на съемках какого-то сюрреалистического фильма, где все перемешалось: бред, сон, кошмар, и только от реальности не осталось, кажется, ничего.
Залп из автоматов заглушил крики. Наступила звенящая тишина. Похоже, такого не ожидал никто. В следующее мгновение публика на крышах ахнула. Кто-то из наших свалился в обморок.Один из растрелянных, тот, что был с ножом и крестом, долго бился, и мы все завороженно смотрели на его корчи; он силился подняться, судорожно вынимал, вынимал из рукава нож — что ж он тянул с этим раньше? — и никак не мог его вынуть; искал ногой опору, но она не находилась. Кто-то длиннорукий, из омоновцев, подбежал и, выхватив крест, хрястнул его обетонный столб так, что все разлетелось на куски, другой разрядил в раненого пистолет; стрелял долго, несколько раз, согнувшись, будто всматривался в лежащего: жив ли? — пока несчастный не перестал двигаться.
— Живучий, козел! — сказал убийца, поигрывая блестящим ножом с красивой наборной рукояткой, и, прежде чем спрятать писолет в кобуру, лихо дунул в ствол, откуда пыхнул дымок. Взгляды наши встретились. Это был мой младший брат Вадик.
Тот самый Вадик, которого я с мамой учил ходить, тот самый Вадик, который в детстве панически боялся пауков, а я приучал не бояться и заставлял его отрывать у них лапки, я мастерил ему рогатки, заступался за него в школе — за моего братишку Вадика, который однажды пожалел корову: ее отвели на убой, и он не стал есть мясо
Он растерялся. Но быстро взял себя в руки.
— Этого я забираю! — и выдернул меня из шеренги.
— А почему такие привелегии? — с вызовом сказал я; мне не было страшно, я его ненавидел; жить после всего мне казалось невозможным.
Брат подошел вплотную и полушопотом сказал:
— Не дури, Борис! Тут тебе не бирюльки
Рки его были забрызганы, и это была не краска; перехватив мой взгляд, он стал их отирать о бриджи — и никак не мог оттереть эту кровь! Кровь того самого парня, с ножом и крестом, которого он, мой брат, только что убил. Я размахнулся и ударил его по лицу.
— Стреляй и в меня!
Ко мне подскочили омоновцы и стали бить прикладами. Вадик хватал их за руки и кричал:
— Не надо! Не надо, пацаны!..
Но те продолжали дубасить, входя в раж. Тогда Вадик сказал:
— Не убивайте, это мой брат.
Омоновцы остолбенели. Брат заплакал
— Ради нашей с тобой матери, — пойдем, Борь!
— Не смей ее поминать, Иуда! Делай скорее свое дело!
Кто-то из его товарищей, длиннорукий, с рысьими глазами, схватил меня за шиворот и поволок через двор, мимо переполненных контейнеров с мусором, в которых рвали что-то, ничего не боясь, шакалообразные облезлые пятнистые собаки. Позади нас опять грянул залп Возле камуфлированной громоздкой машины он остановился и приказал:<Беги отсюда!>Я хлопнул по согнутой руке. Зрачки его еще более сузились и стали похожи на шильца. Одним ударом он сбил меня с ног.
Когда открыл глаза, я увидел в небе серебристое свечение, а в нем Его невозможно было ни с кем спутать. Он шествовал в колючем венце, в пурпурном одеянии. В руках нес крест и меч. Он шел с востока, где небо озарялсь перламутровым светом: и за ним горело, разгоралось, голубоватое, с розовым нежным разливом, сияние.<Не мир принес Я, но — меч!>А в другой стороне неба полыхало кровавое зарево, и в нем явственно проступало огненное магическое число Я в смятении отвернулся. Господи! Что же Ты смотришь? Покарай!
Омоновец ударил пинком:<Вставай, ублюдок!>
Прости мне, Боже, мою ненависть
В автобусе, в который меня впихнули, ехали мрачные, в драных мундирах, избитые менты. Это были наши менты, кое-кого из них я знал в лицо. Они прятали от меня глаза, а я — от них. Вместе с двумя ментами меня выбросили на Красной Пресне, у гастронома. У дверей мальчишка, розовощекий, лет восьми, играл на гармошке и жалостливо пел тюремную песню:<Но я еще вернусь, мама!..>Подавали ему скупо.
Народ шарахался от меня, а я презирал, нет, я ненавидел этих жалких обывателей, этих жвачных, что покорно стояли в очередях и с одинаковым равнодушием прислушивались и к выстрелам, и к пению мальца у дверей, — я расталкивал их, как пингвинов, и плевал сукровицей им на ноги
Сообразив, что нахожусь возле станции<Баррикадная>, направился к другу. И он отшатнулся в первое мгновение. А потом долго стоял в дверях, как бы размышляя: пускать или не пускать? Наконец пустил. И сообщил новости: неподалеку убили священника, совсем еще молоденького, который приехал из Киева и вышел против солдат с иконой, — его растреляли из БТРа, потом тело намотали на гусеницы. Вот оно как! .. Я тоже рассказал: повал, стадион, растрел,нож и крест О встрече с братом и о явлении небесном умолчал. Друг перебил, похоже вновь сбывается пророчество:< предаст же брат брата на смерть, и отец — сына Я чуть не вскрикнул. Стараясь отвлечь себя от мрачных мыслей, позвонил домой. Мама заплакала в трубку, едва заслышав мой голос, спросила: не вдал ли Вадика? Нет! — отозвался я и сказал, что приду вечером.
Поздно вечером, прикрывая синяки, вернулся домой. Родители встретили меня молчанием. Отец, кажется, поседел еще больше. Брата дома не было.<На службе. Звонил — срочные дела >— сказала мать с благоговением: мне уже три месяца не выдавали зарплату, и жили мы последние полгода на жалованье брата. На кухне ожидала большая кастрюля наваристого борща, но я не притронулся к ней.
Брат пришел уже ночью. Взмокший, усталый. Принес в сумке несколько кусков истекающего соком мяса: от него еще, кажется, шел пар
Остальное помнится как в замедленном кино: вот мать как всегда хлопочет:<Вадик с работы!..>— а брат долго моет руки с мылом, однако под ногтями все равно остаются синие полукружья; мы переглядываемся и молчим; внутри у меня как в пустой бочке из-под бензина И после ужина, к которому я почти не притронулся, — брат сидит на кухне напротив меня и ножом выковыривает из-под ногтей. Я угадываю нож. Тот самый, с наборной ручкой. А брат его и не прячет. Он его де-мон-стри-ру-ет! Молчим. Что говорить
Брат засыпает прямо в кресле. Нож выскальзывает у него из ладони. Я встаю. Подхожу. Поднимаю. Владик по-звериному вздрагивает, поднимает глаза. В них — испуг, как когда-то в детстве, когда он боялся пауков
Ты чего брат?

+ + +

Рассказчик умолк. Глаза его были как угли. Вздохнул и добавил:
— Ну а дальше вы знаете
В дверях загремели ключи. Вошли надзиратели. Он собрался. Был совершенно спокоен. Только бледный. На прощанье сказал:
Больше всего боялся помилования. Жить-то мне теперь грех.
Зеков что-то подняло с нар, они стоя прощались с ним. Когда закрылась дверь, заговорили:
— Загубил свою душу!..
— Смерть — есть высшая свобода
— Все там будем, — сказал кто-то из урок, сдавая карты. А насчет Христа — загнул парень. Я тогда на крыше сидел — не видел такого
За решетчатым окном вдруг громыхнуло. Камера осветилась призрачным светом. Все переглянулись. Что это? Выстрелы или гроза январская?
А в камере смертников в эту ночь было тихо.

Вячеслав Дегтев. "Крест".
Сидоров